Место, на которое можно положиться, было девять утра, и я заехал в пару мест по делам, после чего поехал к себе домой. Я вошел, никого не предупреждая, не звоня в дверь, я так вымотался, что решил больше не ездить без водителя, в гостиной сидела сестра, и ее жених, Август. Я кивнул им, и машинально положил ключи на стол – я так делаю только в гостиницах, не дома. Не предоставляя им времени на вопросы и предположения, я ввязался в их разговор, я рассказал обо всём, кроме самого главного: о делах, погоде, осеннем качестве дороги, о том, что решил больше не ездить без водителя, о тех знакомых, которых уже видел утром в Зиргане, о тех, с кем встречался в Ярфар-Гире, и даже о том, что заезжал к Нине, я сказал, не моргнув глазом. Я говорил так много, что это наверняка выглядело бы неестественно – если бы они обратили на это внимание, они оба, или хотя бы Адель. Но она обращала внимание только на него, Августа, и продолжала улыбаться ему, даже если острил я. Их руки лежали на столе, сплетенные пальцы, я хорошо относился к Августу, еще до того, как он вошел в мою семью, я был о нем наслышан, но всё же – то, что сестра улыбается ему так беззастенчиво, то, что она не заметила переменяя, произошедшей во мне... Пусть этой перемены не заметил бы никто, но она... она могла бы, но вместо того, чтобы спросить у меня, что со мной случилось, вместо этого она без конца улыбалась Августу. Что поделаешь, я был зол, и поэтому я просидел с ними еще часов пять – смущая их своей болтливостью, своими рассказами о своих делах; может, я втайне надеялся, что они заметят? Ведь, казалось, эта перемена такая глобальная, что нужно быть слепым, чтобы не заметить очевидного; я мог злиться и из-за того, что мало спал, злости поубавилось после обеда, но и обедать-то с ними я остался тоже исключительно от читать дальше

злости.

Так продолжалось часов до четырех вечера, или даже до пяти; когда я поймал себя на том, что... еще чуть-чуть и выйду из себя, что я вот-вот начну его задирать, и только выставлю себя глупым мальчишкой, ведь ясно, что сестра всё равно продолжит смотреть на него, и сочувствовать она будет тоже ему. Подумав об этом, я перестал злиться, и мне стало очень грустно, я кое-как соблюдал правила вежливости, прежде чем наконец дошел до свой комнаты, и то: я ушел от них молча, я не повел себя совсем вызывающе только из-за того, что представил, как Адель берет его за руку и шепотом говорит что-нибудь вроде «не обращай внимания, он всегда такой» - это было бы вершиной тактичности и вершиной предательства! я поднялся к себе, и первое, за что я ухватился, первое, что я начал искать по всем полкам – это был очень уже пожелтевший и потрепанный блокнот, блокнот с гербарием внутри, какие-то составляющие этого гербария мы собирали вместе с сестрой, в детстве, что-то я собирал позже, сам. Я сел прямо на пол и начал перелистывать этот блокнот: пожелтевшие страницы, подписи, сделанные ее детским почерком, или моим почерком – детским, более взрослым, почти совсем взрослым, я смотрел в этот гербарий так, будто там есть что-то еще, кроме засушенных растений, кроме подписей к ним, будто я могу прочитать там то, что моя сестра неправа, неотрывно глядя на Августа и почти совсем не глядя на меня; будто я могу прочитать там о том, как сильно она любит меня (меня, а не этого Августа), но там ведь были только названия растений, цветов, листьев, и еще – на полях, в одном месте – какой-то наш диалог, мы переписывались на каком-то вечере «взрослых», где не было наших сверстников, где запрещалось шуметь. На какое-то время мне показалось, что этот блокнот – вообще всё мо имущество, всё, что у меня есть ценного; я подумал, что, может, я просто стыжусь предлагать ей только это, ей – это Изабель Фриде Аталис, потому что вдруг она поймет, что предлагая себя я предлагаю ей, в сущности, только это: детский гербарий с корявыми подписями, довольно скучный и не самый интересный блокнот. Но вдруг – такая мысль тоже возникла – вдруг она поймет, о чем в нем написано? Вдруг она поймет, что из этих подписей следует, что моя сестра неправа, заглядываясь на Августа? Вдруг она поймет что-то еще? что-то еще – интересно, что именно? интересно, захочу ли я, чтобы она понимала это?.. Такие странные мысли приходили мне в голову, пока я взвешивал в руках это сочленение бумаги, засушенных растений и пыли. Я лег спать, так ничего и не решив.

Когда я проснулся, было пять утра, и я понял какую-то очень неоспоримую вещь: что я должен торопиться, очень торопиться, чтобы ни в коем случае не опоздать. Я проснулся в каком-то ужасе, с решением торопиться изо всех сил, чтобы успеть, чтобы застать ее там, у Нины, потому что... куда она уедет потом – я не знал; я понял, что тороплюсь так, будто от этого зависит моя жизнь. Вместо того, чтобы из Ярфар-Гира вернуться к Нине, я приехал в Зирган, домой – возможно, это было верно... ну, я всё же убедился в том, что, даже находясь в своей комнате – место, в котором я провел полжизни – я чувствую к Изабель Фриде всё то же самое. И если я протрезвел, то от своих сомнений: в этой комнате, к которой я привык так, что считаю ее чуть ли не частью себя, или чуть ли не частью своей души, в этой комнате я чувствую к ней то же самое, и еще я чувствую удивление – зачем было забегать так далеко в поисках обоснования для такого простого действия? Неужели по-другому бы не получилось? Возможно, всё было верно, а возможно и совершенно наоборот – это выяснится, когда... это выяснится, как только я доберусь до побережья.

Я быстро оделся и спустился вниз, сестра сидела с книгой в гостиной, я удивился этому и немного замедлился. Она подняла на меня глаза и пояснила то, чего я не понял:

- Просто не могла заснуть.

Она сидела на том же самом стуле, что и накануне, на том же самом стуле, сидя на котором, она заглядывалась на Августа. Я очень торопился, но всё же на минутку присел рядом с ней.

- А ты? снова куда-то уезжаешь?

Я кивнул.

- Так рано? Снова по делам?

Я снова кивнул. По делам. По делам моей жизни, вот это было бы верное выражение – но тогда о том, что это выражение верное, не знал даже я. Она не могла заснуть из-за этого Августа, я снова понял, что дико тороплюсь, и встал; вчера мне было гораздо, гораздо грустнее, но теперь меня того и гляди размазало бы от эмоций.

- Передавай Нине привет.

Я почти вышел, когда она сказала это. Я удивился: почему «передавай привет»? Они с Ниной виделись всего несколько раз, и, кажется, едва друг друга выносили... потом я понял, что даже не намекал на то, что поехал в ту строну, в ту сторону, где живет Нина и где можно передавать ей привет, я же сказал только «по делам». Я не сразу это заметил, я проснулся с ощущением того, что сумел правильно и накрепко сплести две сложные последовательности, я обращал мало внимания на всё остальное, но как она поняла это? я сидел в машине и соотносил ее слова со всем этим вместе, я был очень растроган, мне хотелось вернуться в дом, в котором она не могла заснуть без Августа – только чтобы сказать ей: «дело не в Нине! всё немного не так, всё совсем не из-за Нины!» - это казалось таким неприемлемым, то, что она будет думать неправильно, что она какое-то время будет заблуждаться на мой счет, я хотел вернуться только чтобы спросить, что же такое она во мне разглядела, неужели она все-таки это заметила? Заметила эту глобальную перемену? Она действительно заметила, что всё изменилось – при том, что глядела только на Августа? Я был растроган и зол, полон решительности и злорадства, я был уж на трассе, а на трассе у много чего становится совсем другое значение, и я нашел, что у меня достаточно оснований для спокойного торжества, я был спокоен, мне было уже почти всё равно, как я сформулирую то, что собираюсь сказать, я нисколько не нервничал, мне было скучно ехать, и я продумывал какие-то мелочи, какие-то дела, какие-то последовательности. Я смотрел на пейзаж, менявшийся на моих глазах, превращаясь из холодновато-строгого (в окрестностях Зиргана) в чудесно щедрый (ближе к Ярфар-Гиру).

Но я не заезжал в Ярфар-Гир, я поехал сразу к Нине. Я был спокоен, но спокойствие мало-помалу начинало проходить, когда дом Нины приблизился вплотную.

Я чувствовал себя, как в чужом сне: будто всё равно, что я и кому скажу, и что я при этом подумаю, если всё равно сон закончится, я казался себе очень хладнокровным. Я хотел сначала найти Нину, это было несложно. Рассказав ей какие-то необязательны новости, я очень ясно понял, что она чего-то ждет, ну что ж, так и быть – и я спросил, не согласится ли она быть свидетелем моего обручения с Изабель Фридой Аталис, она сказала, что конечно же согласится – очень вежливо, не меняя интонаций, не переключаясь в режим «особо важного разговора», будто бы мы продолжали обмениваться всякими ничего не значащими любезностями; я и порадовался этому, и поудивлялся.

Нина сказала, что Изабель в том же библиотечном зале, в котором... в котором мы с ней встретились, но она была даже не в самом зале, она стояла на балконе. Длинные волосы, темно-синее платье, черно-белый шахматный пол, стоя на котором мы нашли друг друга, стоя на котором мы оказались такими незабываемыми друг для друга. Ее руки были сцеплены за спиной, я смотрел на них и думал, хочу ли я... хочу ли я, к примеру, пожать их, сжать их, или поцеловать их, или приложить их к своим щекам, она стояла ко мне спиной, не видя мня, она смотрела на море и переменную облачность, интересно, кто-нибудь уже сравнивал ее с русалкой? О да, одеться в рыбий хвост, и нырнуть в родную стихию, три дня назад меня смыло в море, которое она носила вокруг себя, которое она скапливала вокруг себя, притягивая к себе всё морское... все частицы моря, которые находила в окружающей действительности – зыбкой, текущей изо дня в день...

- Будто бы я – аквариум.

Она прошептала это, смазывая различия между произнесенными и непроизнесенными словами, я поддался этому смазыванию и без того таких зыбких различий, и я возразил:

- Если ты и аквариум, то беспрецедентно большой.

Беспрецедентно вместительный; море, видимо, тоже чей-то аквариум. Я подошел ближе, чтобы она не свернула шею, оборачиваясь на собеседника. Я тоже стал смотреть на море:

- На севере сейчас гораздо холоднее.

Если бы это была середина разговора, или конец разговора, можно было бы добавить подробностей, про хрусталь воздуха, например... хватит, зачем об этом думать? она не удивилась тому, что это я... Она вообще заметила, что я куда-то выходил?

- Да, на севере холоднее, поэтому, наверно, так не хотелось уезжать отсюда.

Значит, всё-таки заметила, раз поставила акцент на «уезжать отсюда». Я повторил за нею эти слова, мне показалось, что у них медовый привкус:

- Не уезжать отсюда...

- Но скоро, видимо, придется, хотя подольше общаться с Ниной – приятнее, чем со многими.

Однако, она говорит о скорости, она, получается, намекает на то, что время идет, общаться с Ниной приятнее? Что она имеет в виду? Я начинал злиться: она вообще заметила, что между нею и мной происходит? Для нее имело какое-то значение то, что мы с ней говорили всю ночь, стоя на этом же самом полу? Она так долго говорит со всеми? Эти три дня... ей было хорошо? Ей всего хватало? Ей хватает и Нины? Я начинал нешуточно злиться, и, кажется, злил себя чуть ли не нарочно; я сказал гораздо резче, чем собирался сначала – еще бы, мы перешли к делу:

- Насколько я помню, у тебя девятая ступень?

- Да.

В конце концов, это еще и сделка, так что... никуда она не уйдет, ни к каким Нинам, ну уж нет, если она не поняла, что я имею право на нее, как ей объяснить это в двух словах?

- ...За год я получу еще две. Я знаю это. Но сначала ответь: тебе есть до этого дело?

- До того, какая у тебя ступень?

О нет. Я уже всё представил, и она представилась мне русалкой, русалочья недогадливость...

- Нет, прости, я не правильно выразился. Через год, когда я буду библиотекарем пятой ступени, тебе будет не всё равно?

Черт. Я сказал всё то же самое. Я нисколько не упростил ей задачу, но ведь все вроде знают, что такое «пятая ступень», к чему эту ступень употребляют в разговоре, она же так любит общаться со своей дорогой Ниной, могла бы обратить внимание, что у Нины четвертая ступень, и что это значит...

- До того, какая у тебя ступень?

Только не это... если она не понимает, то... я почувствовал, что внутри у меня всё опадает, как листва осени, и не надо мне показывать пальмы и кипарисы, если она не понимает, о чем я, то всё неправильно понял я, именно я, не кто-то еще, нужно извиниться перед ней за беспокойство и выйти вон, и не возвращаться ни через три дня, ни через десять, никогда; неужели я ошибся так сильно, неужели я предположил это всё на совершенно пустом и ровном месте?.. Но она воскликнула – снова удивив меня, она воскликнула – это звучало почти по-детски:

- Нет, мне не будет всё равно! Мне не будет всё равно до тебя и твоей ступени, я никогда и ни с кем не разговаривала так, как с тобой.

Я еле подавил вздох облегчения – значит, всё правильно, и мне не показалось, и наш разговор для нее значил... значил что-то особенное. Поэтому... поэтому внезапно показалось, что делать здесь больше нечего, что нужно бросаться и добывать себе эти ступени, как можно скорее, раз уж всё так...

- Я спрашиваю это, потому что тороплюсь.

- Ты торопишься?

Она разочарована... Черт. Но, с другой стороны, из-за ее мимолетной разочарованности мне стало легче: еще одно подтверждение тому, что я не ошибся, что две последовательности переплелись очень верно.

- Я тоже ни с кем не разговаривал так, как с тобой. Но я смогу разговаривать с тобой еще лучше, чем три дня назад, если у меня будет пятая ступень. Вот так.

Я, наверно, пытался ее утешить, как-то разбавить ее разочарованность... Но она же правильно всё поняла? она же поняла, при чем здесь пятая ступень? Я помнил, что по правилам надо было спросить, согласна ли она стать моей невестой, но я спросил только:

- Ты согласна?

Она была согласна, она даже сказала это вслух. Она даже спросила про свидетеля, то есть про Нину, я, кажется, начал понимать, что всё сказано, и что всё сказано верно, и что я не хочу расставаться с ней – ни прямо сейчас, ни к вечеру, ни на год, ни даже на три дня, но... так ведь было нельзя, так ведь можно совсем расслабиться и не посвящать целый год научным изысканиям, а все-таки пятая ступень, все-таки она нужна, потом ведь будет не до этого. Она попросила меня прогуляться с ней по пляжу, я отказался, это было невыносимо, это было бы пыткой, мы пошли к Нине, чтобы она засвидетельствовала нам наше обручение, Николас Аргус и Изабель Фрида Аталис, да, это мы, всё-таки... я не удержался, я схватил ее за руку, я ее обнял, и я решительно отказался от желания поцеловать ее – потому что я не знал точно, что со мной произойдет дальше, если я ее поцелую. Я не знал точно, останусь ли я тем же самым собой, если сейчас ее поцелую, и я не стал; мы спустились к Нине.

Видимо, чувство выполненного долга окрыляет: я снова стал фонтаном красноречия, я острил через каждые три слова, только чтобы как-то заполнить тишину, потому что Изабель молчала, она смотрела на меня, не отрываясь, я снова показался себе предателем, когда с ужасом представил, что мог бы и не вернуться сюда, хотя – разве это было возможно? Возможно было, что не застану здесь ее – но я же застал ее здесь, зачем думать об этом?.. Я шутил, снова и снова, а Изабель... она смотрела на меня так восхищенно, и немного наивно, и немного по-детски... будто знает меня так давно, как и... я не смог обернуться на нее, когда шел к стоянке: зачем, ну зачем, мы же уже договорились... Сидя в машине я вспомнил, что принял решение не ездить без водителя, что я не последовал этому решению, и я понял, что был рад... Изабель Фрида Аталис – теперь мне нравилось ее имя. И имя тоже – с тех пор, как ее имя стало связано с моим. Я обнял ее, а ее тело приняло это, с удивлением и радостью, это было как вино, прямо там, в библиотечном зале, рядом со стеллажами, я обнял ее совсем ненадолго, но это объятие причиняло опьянение. Опьянение, после которого успокоиться невозможно, я смотрел на дорогу, желтую от солнца, и думал только об этом.